День
Когда ты был во тьме, не зная, был ли ты хоть где-нибудь, ты вспоминал, в то утро, старый сон, состоящий из болезненных ощущений, тьмы и влаги, сменявшихся светом, сначала едва, потом больше, спазмы и крики пространства, толчки, свет, холод, прикосновение огромных рук в белых, хирургических перчатках, и что-то холодное, невидимое, пустое, проникающее через лицо в грудь и наполнившее тебя изнутри: воздух. Открывая глаза на встречу свету, выбираясь из тепла одеяла, вдыхая воздух этого утра, он осознал себя пришедшим в день. Нагой, как Адам, он шел по, рожденным вновь к бытию лучами утреннего солнца, юным коридорам коммунальной квартиры, простиравшей свои анфилады и залы на восток, до череды окон с видом во двор, и на север, где за ванной комнатой простиралось величие космоса маленькой кухни, и нарекал имена предметам и чувствам, которые, этим ранним и будним утром, в своем большинстве, оказывались непечатными. Я работал журналистом в маленьком издательстве, которое, по мимо прочего, выпускало газетенку, для которой я писал статьи. Я, сколько помню, считал себя по натуре совой, и просыпаться рано утром, для меня, всегда было мучением, идя шатаясь по темному коридору, спотыкаясь о случайные предметы, я готов был ненавидеть тот свет в конце тоннеля, изливавшийся в сумрачное жерло прихожей из окна в куцей кухне, манившей меня стаканом воды, который я выпивал по утрам, чтобы, посредством ощущения от помещения чего-то прохладного внутрь себя, осознать себя пришедшим в новый в день, но потом, глубоко днем или вечером, когда сил уже ни на что нет и день прожит, я понимал, что утро было лучшей порой этой жизни. Ты войдешь на кухню и держа дрожащей рукой недопитый стакан воды, всматриватясь в разливающийся по пространству сумрак, ты будешь пытаться вспомнить прошедший день, вспоминать планы на день грядущий, коренящиеся в теле прошлого, но вся панорама обрывочных фактов и мыслей, будет представать пред тобою, как будто рассыпанный по столу бисер, упрямо не дающий ответа, в какой очередности все его детали должны быть нанизаны на нить, и когда ты посмотришь за окно чтобы отличить сегодня от вчера, там на трассе будут гудеть несущиеся мимо машины, гудящие там всегда, и когда ты посмотришь на часы, они покажут обеими стрелками на какую-нибудь цифру, например, девять, не отвечая на вопрос о том утро сейчас или вечер, именно тогда ты сожмешь стакан так, что он станет как часы для песка и насыпав в него бисер разбросанный по округе, и глядя как бусины, выстраиваясь в порядке, по одной падают в перешеек стеклянных часов, выпьешь их одним глотком... Адам не любил просыпаться по утрам, просыпаясь он, постепенно приходя в себя, вспоминал всю тяжесть последних лет, сознавая изменения произошедшие в нем, разделение его самого в себе на отдельные, хтонические, темные и спокойные, противоположные первым, начала, что не давало ему того, бывавшего некогда, цельного и ясного осознания себя по утрам, и невольно ассоциирующиеся у него со своими детьми, Каином и, разодравшем вчера себе коленку, Авелем, и книжками какого-то психолога. Когда передо мной возникла эта женщина, сидящая на ресепшене в серой бухгалтерской конторе, я понял, что не могу вспомнить, о чем я должен говорить с ней и как я здесь оказался, и у кого должен сегодня брать интервью, но я должен был хоть что-то понять, и, смирившись, что не получу подсказок из вне, стал искать их внутри себя. Я начал громко читать стихи, пропуская, идущие импульсами из моего средоточия, слова, через, бывшее, еще секунду назад, безвидным и пустым, мое представление об этой женщине, о ее роли в моей жизни, о стенах бухгалтерского дворца, на глазах расцветающего в своей красоте от звучащих слов, и виде океанских волн за хрустальными стеклами окон. Когда его, навзрыд читающего какие-то поэмы, вытаскивали под руки из невзрачного бизнес-центра, он, вдруг, замолчал, закатил глаза, и бьясь в легкой судороге, начал цитировать германские саги про Рагнорек вперемешку с современным истолкованием Апокалипсиса из какой-то вульгарной брошюрки, про штрихкоды с тремя шестерками и ядерную войну, прочитанную им сегодня в метро, пока он стоял на эскалаторе, переносящим его из трехнефной базилики платформы, вверх к холодному чистому свету и воздуху. Мне снился мой преподаватель истории из института, как он читает лекцию про историю Иерусалима в первом веке этой эры, а потом снился сам Иерусалим, горящий, разрушенный, небо застилаемое дымом сожженных конюшен и повивальных домов, распятые вверх ногами беженцы на холмах, люди поедающие друг друга в осажденном городе, безумие и римские солдаты в красивых блестящих латах, как рисуют иногда у Архангела Михаила. А кто-то кричит: "мы убили Бога, убили Бога, в мире где убили Бога ничто не способно жить, но мы живем. Теперь пришел час суда, конец мира", а вокруг все рушилось и погибало. Адам, стоял вместе с другими конкистадорами и смотрел как внизу, в долине горят староверческие поселения Майя, как они крестятся двумя перстами и взывают к Кецалькоатлю и жгут себя в сараях, прорекая гибель своего космоса. А радостные солдаты уже бежали вниз по склону и пели "...весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем...". Ты будешь стоять на балконе чужой, малознакомой квартиры, с чашкой кофе и медленно тлеющей сигаретой и смотреть невидящим взглядом, думая о том зачем ты куришь и почему до сих пор не бросил и зачем опять начал после того как бросал, а потом поймешь, что думаешь об этом по привычке, что ты уже слишком стар, чтобы думать о таких мелочах, а о чем действительно нужно было подумать и что сделать, ты так сегодня с утра и не вспомнил. Солнце клонилось к вечеру, он сидел на кушетке, рукава, надетой на нем рубашки, были завязаны за спиной, он уже ничего не пел, лишь молча вспоминал и воображал. когда он встал и начал ходить по комнате, то сторонний наблюдатель мог видеть человека в смирительной рубахе медленно меряющего комнату шагами, в то время как сам он сначала видел свою старую квартиру, потом дом родителей, потом разрушенный Иерусалим перегороженный берлинской стеной и архангелов. но так как никакого стороннего наблюдателя не было, то эта комната действительно была и его квартирой, и Палестиной, а потом молодой писатель воспринял время, как оно есть, и комната не смогла больше существовать, она не выдержала преодоления собственной четырехмерности, пространства и времени, и стала сразу всем, а он стал космосом, лишь крошечная часть которого корчилась на холодном кафельном полу заброшенного сумасшедшего дома. Главная же его часть была звуком вплетавшимся в музыку всего его целого. Когда ты ложишься спать, можно было бы сказать, ты умираешь, но именно тогда ты понимаешь что умер когда-то раньше, а потом доживал то, что не прожил вовремя, что события - это такие инициации вытаскивающие нас, через угольное ушко собственных мыслей, из одного состояния мира в другое, а то что ты родился, куда как более действительно, чем то, что ты умираешь. Позже, вечером, когда уже стемнело, двое евреев, Адам и немолодой физик Альберт сидели на веранде и вслух читали друг другу книжку какого-то австрийского психолога, потягивая сладкий французкий ликер с плавающим в нем разноцветным бисером, болтали ногами, смотрели на звезды и, иногда, весело смеялись.
Из моего, 10.06.10
Когда ты был во тьме, не зная, был ли ты хоть где-нибудь, ты вспоминал, в то утро, старый сон, состоящий из болезненных ощущений, тьмы и влаги, сменявшихся светом, сначала едва, потом больше, спазмы и крики пространства, толчки, свет, холод, прикосновение огромных рук в белых, хирургических перчатках, и что-то холодное, невидимое, пустое, проникающее через лицо в грудь и наполнившее тебя изнутри: воздух. Открывая глаза на встречу свету, выбираясь из тепла одеяла, вдыхая воздух этого утра, он осознал себя пришедшим в день. Нагой, как Адам, он шел по, рожденным вновь к бытию лучами утреннего солнца, юным коридорам коммунальной квартиры, простиравшей свои анфилады и залы на восток, до череды окон с видом во двор, и на север, где за ванной комнатой простиралось величие космоса маленькой кухни, и нарекал имена предметам и чувствам, которые, этим ранним и будним утром, в своем большинстве, оказывались непечатными. Я работал журналистом в маленьком издательстве, которое, по мимо прочего, выпускало газетенку, для которой я писал статьи. Я, сколько помню, считал себя по натуре совой, и просыпаться рано утром, для меня, всегда было мучением, идя шатаясь по темному коридору, спотыкаясь о случайные предметы, я готов был ненавидеть тот свет в конце тоннеля, изливавшийся в сумрачное жерло прихожей из окна в куцей кухне, манившей меня стаканом воды, который я выпивал по утрам, чтобы, посредством ощущения от помещения чего-то прохладного внутрь себя, осознать себя пришедшим в новый в день, но потом, глубоко днем или вечером, когда сил уже ни на что нет и день прожит, я понимал, что утро было лучшей порой этой жизни. Ты войдешь на кухню и держа дрожащей рукой недопитый стакан воды, всматриватясь в разливающийся по пространству сумрак, ты будешь пытаться вспомнить прошедший день, вспоминать планы на день грядущий, коренящиеся в теле прошлого, но вся панорама обрывочных фактов и мыслей, будет представать пред тобою, как будто рассыпанный по столу бисер, упрямо не дающий ответа, в какой очередности все его детали должны быть нанизаны на нить, и когда ты посмотришь за окно чтобы отличить сегодня от вчера, там на трассе будут гудеть несущиеся мимо машины, гудящие там всегда, и когда ты посмотришь на часы, они покажут обеими стрелками на какую-нибудь цифру, например, девять, не отвечая на вопрос о том утро сейчас или вечер, именно тогда ты сожмешь стакан так, что он станет как часы для песка и насыпав в него бисер разбросанный по округе, и глядя как бусины, выстраиваясь в порядке, по одной падают в перешеек стеклянных часов, выпьешь их одним глотком... Адам не любил просыпаться по утрам, просыпаясь он, постепенно приходя в себя, вспоминал всю тяжесть последних лет, сознавая изменения произошедшие в нем, разделение его самого в себе на отдельные, хтонические, темные и спокойные, противоположные первым, начала, что не давало ему того, бывавшего некогда, цельного и ясного осознания себя по утрам, и невольно ассоциирующиеся у него со своими детьми, Каином и, разодравшем вчера себе коленку, Авелем, и книжками какого-то психолога. Когда передо мной возникла эта женщина, сидящая на ресепшене в серой бухгалтерской конторе, я понял, что не могу вспомнить, о чем я должен говорить с ней и как я здесь оказался, и у кого должен сегодня брать интервью, но я должен был хоть что-то понять, и, смирившись, что не получу подсказок из вне, стал искать их внутри себя. Я начал громко читать стихи, пропуская, идущие импульсами из моего средоточия, слова, через, бывшее, еще секунду назад, безвидным и пустым, мое представление об этой женщине, о ее роли в моей жизни, о стенах бухгалтерского дворца, на глазах расцветающего в своей красоте от звучащих слов, и виде океанских волн за хрустальными стеклами окон. Когда его, навзрыд читающего какие-то поэмы, вытаскивали под руки из невзрачного бизнес-центра, он, вдруг, замолчал, закатил глаза, и бьясь в легкой судороге, начал цитировать германские саги про Рагнорек вперемешку с современным истолкованием Апокалипсиса из какой-то вульгарной брошюрки, про штрихкоды с тремя шестерками и ядерную войну, прочитанную им сегодня в метро, пока он стоял на эскалаторе, переносящим его из трехнефной базилики платформы, вверх к холодному чистому свету и воздуху. Мне снился мой преподаватель истории из института, как он читает лекцию про историю Иерусалима в первом веке этой эры, а потом снился сам Иерусалим, горящий, разрушенный, небо застилаемое дымом сожженных конюшен и повивальных домов, распятые вверх ногами беженцы на холмах, люди поедающие друг друга в осажденном городе, безумие и римские солдаты в красивых блестящих латах, как рисуют иногда у Архангела Михаила. А кто-то кричит: "мы убили Бога, убили Бога, в мире где убили Бога ничто не способно жить, но мы живем. Теперь пришел час суда, конец мира", а вокруг все рушилось и погибало. Адам, стоял вместе с другими конкистадорами и смотрел как внизу, в долине горят староверческие поселения Майя, как они крестятся двумя перстами и взывают к Кецалькоатлю и жгут себя в сараях, прорекая гибель своего космоса. А радостные солдаты уже бежали вниз по склону и пели "...весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем...". Ты будешь стоять на балконе чужой, малознакомой квартиры, с чашкой кофе и медленно тлеющей сигаретой и смотреть невидящим взглядом, думая о том зачем ты куришь и почему до сих пор не бросил и зачем опять начал после того как бросал, а потом поймешь, что думаешь об этом по привычке, что ты уже слишком стар, чтобы думать о таких мелочах, а о чем действительно нужно было подумать и что сделать, ты так сегодня с утра и не вспомнил. Солнце клонилось к вечеру, он сидел на кушетке, рукава, надетой на нем рубашки, были завязаны за спиной, он уже ничего не пел, лишь молча вспоминал и воображал. когда он встал и начал ходить по комнате, то сторонний наблюдатель мог видеть человека в смирительной рубахе медленно меряющего комнату шагами, в то время как сам он сначала видел свою старую квартиру, потом дом родителей, потом разрушенный Иерусалим перегороженный берлинской стеной и архангелов. но так как никакого стороннего наблюдателя не было, то эта комната действительно была и его квартирой, и Палестиной, а потом молодой писатель воспринял время, как оно есть, и комната не смогла больше существовать, она не выдержала преодоления собственной четырехмерности, пространства и времени, и стала сразу всем, а он стал космосом, лишь крошечная часть которого корчилась на холодном кафельном полу заброшенного сумасшедшего дома. Главная же его часть была звуком вплетавшимся в музыку всего его целого. Когда ты ложишься спать, можно было бы сказать, ты умираешь, но именно тогда ты понимаешь что умер когда-то раньше, а потом доживал то, что не прожил вовремя, что события - это такие инициации вытаскивающие нас, через угольное ушко собственных мыслей, из одного состояния мира в другое, а то что ты родился, куда как более действительно, чем то, что ты умираешь. Позже, вечером, когда уже стемнело, двое евреев, Адам и немолодой физик Альберт сидели на веранде и вслух читали друг другу книжку какого-то австрийского психолога, потягивая сладкий французкий ликер с плавающим в нем разноцветным бисером, болтали ногами, смотрели на звезды и, иногда, весело смеялись.
Из моего, 10.06.10