© А.Богородицкий
суббота, 13 ноября 2010
День
Когда ты был во тьме, не зная, был ли ты хоть где-нибудь, ты вспоминал, в то утро, старый сон, состоящий из болезненных ощущений, тьмы и влаги, сменявшихся светом, сначала едва, потом больше, спазмы и крики пространства, толчки, свет, холод, прикосновение огромных рук в белых, хирургических перчатках, и что-то холодное, невидимое, пустое, проникающее через лицо в грудь и наполнившее тебя изнутри: воздух. Открывая глаза на встречу свету, выбираясь из тепла одеяла, вдыхая воздух этого утра, он осознал себя пришедшим в день. Нагой, как Адам, он шел по, рожденным вновь к бытию лучами утреннего солнца, юным коридорам коммунальной квартиры, простиравшей свои анфилады и залы на восток, до череды окон с видом во двор, и на север, где за ванной комнатой простиралось величие космоса маленькой кухни, и нарекал имена предметам и чувствам, которые, этим ранним и будним утром, в своем большинстве, оказывались непечатными. Я работал журналистом в маленьком издательстве, которое, по мимо прочего, выпускало газетенку, для которой я писал статьи. Я, сколько помню, считал себя по натуре совой, и просыпаться рано утром, для меня, всегда было мучением, идя шатаясь по темному коридору, спотыкаясь о случайные предметы, я готов был ненавидеть тот свет в конце тоннеля, изливавшийся в сумрачное жерло прихожей из окна в куцей кухне, манившей меня стаканом воды, который я выпивал по утрам, чтобы, посредством ощущения от помещения чего-то прохладного внутрь себя, осознать себя пришедшим в новый в день, но потом, глубоко днем или вечером, когда сил уже ни на что нет и день прожит, я понимал, что утро было лучшей порой этой жизни. Ты войдешь на кухню и держа дрожащей рукой недопитый стакан воды, всматриватясь в разливающийся по пространству сумрак, ты будешь пытаться вспомнить прошедший день, вспоминать планы на день грядущий, коренящиеся в теле прошлого, но вся панорама обрывочных фактов и мыслей, будет представать пред тобою, как будто рассыпанный по столу бисер, упрямо не дающий ответа, в какой очередности все его детали должны быть нанизаны на нить, и когда ты посмотришь за окно чтобы отличить сегодня от вчера, там на трассе будут гудеть несущиеся мимо машины, гудящие там всегда, и когда ты посмотришь на часы, они покажут обеими стрелками на какую-нибудь цифру, например, девять, не отвечая на вопрос о том утро сейчас или вечер, именно тогда ты сожмешь стакан так, что он станет как часы для песка и насыпав в него бисер разбросанный по округе, и глядя как бусины, выстраиваясь в порядке, по одной падают в перешеек стеклянных часов, выпьешь их одним глотком... Адам не любил просыпаться по утрам, просыпаясь он, постепенно приходя в себя, вспоминал всю тяжесть последних лет, сознавая изменения произошедшие в нем, разделение его самого в себе на отдельные, хтонические, темные и спокойные, противоположные первым, начала, что не давало ему того, бывавшего некогда, цельного и ясного осознания себя по утрам, и невольно ассоциирующиеся у него со своими детьми, Каином и, разодравшем вчера себе коленку, Авелем, и книжками какого-то психолога. Когда передо мной возникла эта женщина, сидящая на ресепшене в серой бухгалтерской конторе, я понял, что не могу вспомнить, о чем я должен говорить с ней и как я здесь оказался, и у кого должен сегодня брать интервью, но я должен был хоть что-то понять, и, смирившись, что не получу подсказок из вне, стал искать их внутри себя. Я начал громко читать стихи, пропуская, идущие импульсами из моего средоточия, слова, через, бывшее, еще секунду назад, безвидным и пустым, мое представление об этой женщине, о ее роли в моей жизни, о стенах бухгалтерского дворца, на глазах расцветающего в своей красоте от звучащих слов, и виде океанских волн за хрустальными стеклами окон. Когда его, навзрыд читающего какие-то поэмы, вытаскивали под руки из невзрачного бизнес-центра, он, вдруг, замолчал, закатил глаза, и бьясь в легкой судороге, начал цитировать германские саги про Рагнорек вперемешку с современным истолкованием Апокалипсиса из какой-то вульгарной брошюрки, про штрихкоды с тремя шестерками и ядерную войну, прочитанную им сегодня в метро, пока он стоял на эскалаторе, переносящим его из трехнефной базилики платформы, вверх к холодному чистому свету и воздуху. Мне снился мой преподаватель истории из института, как он читает лекцию про историю Иерусалима в первом веке этой эры, а потом снился сам Иерусалим, горящий, разрушенный, небо застилаемое дымом сожженных конюшен и повивальных домов, распятые вверх ногами беженцы на холмах, люди поедающие друг друга в осажденном городе, безумие и римские солдаты в красивых блестящих латах, как рисуют иногда у Архангела Михаила. А кто-то кричит: "мы убили Бога, убили Бога, в мире где убили Бога ничто не способно жить, но мы живем. Теперь пришел час суда, конец мира", а вокруг все рушилось и погибало. Адам, стоял вместе с другими конкистадорами и смотрел как внизу, в долине горят староверческие поселения Майя, как они крестятся двумя перстами и взывают к Кецалькоатлю и жгут себя в сараях, прорекая гибель своего космоса. А радостные солдаты уже бежали вниз по склону и пели "...весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем...". Ты будешь стоять на балконе чужой, малознакомой квартиры, с чашкой кофе и медленно тлеющей сигаретой и смотреть невидящим взглядом, думая о том зачем ты куришь и почему до сих пор не бросил и зачем опять начал после того как бросал, а потом поймешь, что думаешь об этом по привычке, что ты уже слишком стар, чтобы думать о таких мелочах, а о чем действительно нужно было подумать и что сделать, ты так сегодня с утра и не вспомнил. Солнце клонилось к вечеру, он сидел на кушетке, рукава, надетой на нем рубашки, были завязаны за спиной, он уже ничего не пел, лишь молча вспоминал и воображал. когда он встал и начал ходить по комнате, то сторонний наблюдатель мог видеть человека в смирительной рубахе медленно меряющего комнату шагами, в то время как сам он сначала видел свою старую квартиру, потом дом родителей, потом разрушенный Иерусалим перегороженный берлинской стеной и архангелов. но так как никакого стороннего наблюдателя не было, то эта комната действительно была и его квартирой, и Палестиной, а потом молодой писатель воспринял время, как оно есть, и комната не смогла больше существовать, она не выдержала преодоления собственной четырехмерности, пространства и времени, и стала сразу всем, а он стал космосом, лишь крошечная часть которого корчилась на холодном кафельном полу заброшенного сумасшедшего дома. Главная же его часть была звуком вплетавшимся в музыку всего его целого. Когда ты ложишься спать, можно было бы сказать, ты умираешь, но именно тогда ты понимаешь что умер когда-то раньше, а потом доживал то, что не прожил вовремя, что события - это такие инициации вытаскивающие нас, через угольное ушко собственных мыслей, из одного состояния мира в другое, а то что ты родился, куда как более действительно, чем то, что ты умираешь. Позже, вечером, когда уже стемнело, двое евреев, Адам и немолодой физик Альберт сидели на веранде и вслух читали друг другу книжку какого-то австрийского психолога, потягивая сладкий французкий ликер с плавающим в нем разноцветным бисером, болтали ногами, смотрели на звезды и, иногда, весело смеялись.
Из моего, 10.06.10
Когда ты был во тьме, не зная, был ли ты хоть где-нибудь, ты вспоминал, в то утро, старый сон, состоящий из болезненных ощущений, тьмы и влаги, сменявшихся светом, сначала едва, потом больше, спазмы и крики пространства, толчки, свет, холод, прикосновение огромных рук в белых, хирургических перчатках, и что-то холодное, невидимое, пустое, проникающее через лицо в грудь и наполнившее тебя изнутри: воздух. Открывая глаза на встречу свету, выбираясь из тепла одеяла, вдыхая воздух этого утра, он осознал себя пришедшим в день. Нагой, как Адам, он шел по, рожденным вновь к бытию лучами утреннего солнца, юным коридорам коммунальной квартиры, простиравшей свои анфилады и залы на восток, до череды окон с видом во двор, и на север, где за ванной комнатой простиралось величие космоса маленькой кухни, и нарекал имена предметам и чувствам, которые, этим ранним и будним утром, в своем большинстве, оказывались непечатными. Я работал журналистом в маленьком издательстве, которое, по мимо прочего, выпускало газетенку, для которой я писал статьи. Я, сколько помню, считал себя по натуре совой, и просыпаться рано утром, для меня, всегда было мучением, идя шатаясь по темному коридору, спотыкаясь о случайные предметы, я готов был ненавидеть тот свет в конце тоннеля, изливавшийся в сумрачное жерло прихожей из окна в куцей кухне, манившей меня стаканом воды, который я выпивал по утрам, чтобы, посредством ощущения от помещения чего-то прохладного внутрь себя, осознать себя пришедшим в новый в день, но потом, глубоко днем или вечером, когда сил уже ни на что нет и день прожит, я понимал, что утро было лучшей порой этой жизни. Ты войдешь на кухню и держа дрожащей рукой недопитый стакан воды, всматриватясь в разливающийся по пространству сумрак, ты будешь пытаться вспомнить прошедший день, вспоминать планы на день грядущий, коренящиеся в теле прошлого, но вся панорама обрывочных фактов и мыслей, будет представать пред тобою, как будто рассыпанный по столу бисер, упрямо не дающий ответа, в какой очередности все его детали должны быть нанизаны на нить, и когда ты посмотришь за окно чтобы отличить сегодня от вчера, там на трассе будут гудеть несущиеся мимо машины, гудящие там всегда, и когда ты посмотришь на часы, они покажут обеими стрелками на какую-нибудь цифру, например, девять, не отвечая на вопрос о том утро сейчас или вечер, именно тогда ты сожмешь стакан так, что он станет как часы для песка и насыпав в него бисер разбросанный по округе, и глядя как бусины, выстраиваясь в порядке, по одной падают в перешеек стеклянных часов, выпьешь их одним глотком... Адам не любил просыпаться по утрам, просыпаясь он, постепенно приходя в себя, вспоминал всю тяжесть последних лет, сознавая изменения произошедшие в нем, разделение его самого в себе на отдельные, хтонические, темные и спокойные, противоположные первым, начала, что не давало ему того, бывавшего некогда, цельного и ясного осознания себя по утрам, и невольно ассоциирующиеся у него со своими детьми, Каином и, разодравшем вчера себе коленку, Авелем, и книжками какого-то психолога. Когда передо мной возникла эта женщина, сидящая на ресепшене в серой бухгалтерской конторе, я понял, что не могу вспомнить, о чем я должен говорить с ней и как я здесь оказался, и у кого должен сегодня брать интервью, но я должен был хоть что-то понять, и, смирившись, что не получу подсказок из вне, стал искать их внутри себя. Я начал громко читать стихи, пропуская, идущие импульсами из моего средоточия, слова, через, бывшее, еще секунду назад, безвидным и пустым, мое представление об этой женщине, о ее роли в моей жизни, о стенах бухгалтерского дворца, на глазах расцветающего в своей красоте от звучащих слов, и виде океанских волн за хрустальными стеклами окон. Когда его, навзрыд читающего какие-то поэмы, вытаскивали под руки из невзрачного бизнес-центра, он, вдруг, замолчал, закатил глаза, и бьясь в легкой судороге, начал цитировать германские саги про Рагнорек вперемешку с современным истолкованием Апокалипсиса из какой-то вульгарной брошюрки, про штрихкоды с тремя шестерками и ядерную войну, прочитанную им сегодня в метро, пока он стоял на эскалаторе, переносящим его из трехнефной базилики платформы, вверх к холодному чистому свету и воздуху. Мне снился мой преподаватель истории из института, как он читает лекцию про историю Иерусалима в первом веке этой эры, а потом снился сам Иерусалим, горящий, разрушенный, небо застилаемое дымом сожженных конюшен и повивальных домов, распятые вверх ногами беженцы на холмах, люди поедающие друг друга в осажденном городе, безумие и римские солдаты в красивых блестящих латах, как рисуют иногда у Архангела Михаила. А кто-то кричит: "мы убили Бога, убили Бога, в мире где убили Бога ничто не способно жить, но мы живем. Теперь пришел час суда, конец мира", а вокруг все рушилось и погибало. Адам, стоял вместе с другими конкистадорами и смотрел как внизу, в долине горят староверческие поселения Майя, как они крестятся двумя перстами и взывают к Кецалькоатлю и жгут себя в сараях, прорекая гибель своего космоса. А радостные солдаты уже бежали вниз по склону и пели "...весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем...". Ты будешь стоять на балконе чужой, малознакомой квартиры, с чашкой кофе и медленно тлеющей сигаретой и смотреть невидящим взглядом, думая о том зачем ты куришь и почему до сих пор не бросил и зачем опять начал после того как бросал, а потом поймешь, что думаешь об этом по привычке, что ты уже слишком стар, чтобы думать о таких мелочах, а о чем действительно нужно было подумать и что сделать, ты так сегодня с утра и не вспомнил. Солнце клонилось к вечеру, он сидел на кушетке, рукава, надетой на нем рубашки, были завязаны за спиной, он уже ничего не пел, лишь молча вспоминал и воображал. когда он встал и начал ходить по комнате, то сторонний наблюдатель мог видеть человека в смирительной рубахе медленно меряющего комнату шагами, в то время как сам он сначала видел свою старую квартиру, потом дом родителей, потом разрушенный Иерусалим перегороженный берлинской стеной и архангелов. но так как никакого стороннего наблюдателя не было, то эта комната действительно была и его квартирой, и Палестиной, а потом молодой писатель воспринял время, как оно есть, и комната не смогла больше существовать, она не выдержала преодоления собственной четырехмерности, пространства и времени, и стала сразу всем, а он стал космосом, лишь крошечная часть которого корчилась на холодном кафельном полу заброшенного сумасшедшего дома. Главная же его часть была звуком вплетавшимся в музыку всего его целого. Когда ты ложишься спать, можно было бы сказать, ты умираешь, но именно тогда ты понимаешь что умер когда-то раньше, а потом доживал то, что не прожил вовремя, что события - это такие инициации вытаскивающие нас, через угольное ушко собственных мыслей, из одного состояния мира в другое, а то что ты родился, куда как более действительно, чем то, что ты умираешь. Позже, вечером, когда уже стемнело, двое евреев, Адам и немолодой физик Альберт сидели на веранде и вслух читали друг другу книжку какого-то австрийского психолога, потягивая сладкий французкий ликер с плавающим в нем разноцветным бисером, болтали ногами, смотрели на звезды и, иногда, весело смеялись.
Из моего, 10.06.10
четверг, 26 августа 2010
Don't trouble trouble till trouble troubels you, it only double troubles and troubles others too.%-)
суббота, 14 августа 2010
Песня невинности, она же опыта.
"On a cloud I saw a child,
and he laughing said to me..."
W. Blake
["...Дитя на облачке узрел я,
оно мне молвило, смеясь ..."
Вильям Блейк]
1
Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.
Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
Все, что нам приснится, то станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ - они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.
Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
и не будем чаять души друг в друге.
Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.
2
Наши мысли длинней будут с каждым годом.
Мы любую болезнь победим иодом.
Наши окна завешаны будут тюлем,
а не забраны черной решеткой тюрем.
Мы с приятной работы вернемся рано.
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
если кто без денег, то мы заплатим.
Мы построим судно с винтом и паром,
целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдем на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.
Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим.
3
Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и встанем в угол.
Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.
Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.
Потому что душа существует в теле,
Жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее; нам так сказали.
"Hear the voice of the Bard!"
W.Blake
["Внемлите глас Певца!"
Вильям Блейк]
1
Мы не пьем вина на краю деревни.
Мы не ладим себя в женихи царевне.
Мы в густые щи не макаем лапоть.
Нам смеяться стыдно и скушно плакать.
Мы дугу не гнем пополам с медведем.
Мы на сером волке вперед не едем,
и ему не встать, уколовшись шприцем
или оземь грянувшись, стройным принцем.
Зная медные трубы, мы в них не трубим.
Мы не любим подобных себе, не любим
тех, кто сделан был из другого теста.
Нам не нравится время, но чаще - место.
Потому что север далек от юга,
наши мысли цепляются друг за друга,
когда меркнет солнце, мы свет включаем,
завершая вечер грузинским чаем.
2
Мы не видим всходов из наших пашен.
Нам судья противен, защитник страшен.
Нам дороже свайка, чем матч столетья.
Дайте нам обед и компот на третье.
Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
Мы боимся короны во лбу лягушки,
бородавок на пальцах и прочей мрази.
Подарите нам тюбик хорошей мази.
Нам приятней глупость, чем хитрость лисья,
Мы не знаем, зачем на деревьях листья.
И, когда их срывает Борей до срока,
ничего не чувствуем, кроме шока.
Потому что тепло переходит в холод,
наш пиджак зашит, а тулуп проколот.
Не рассудок наш, а глаза ослабли,
чтоб искать отличье орла от цапли.
3
Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать: "не надо".
Наши жизни, как строчки, достигли точки.
В изголовьи дочки в ночной сорочке
или сына в майке не встать нам снами.
Наша тень длиннее, чем ночь пред нами.
То не колокол бьет над угрюмым вечем!
Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
Дайте нам припасть напоследок к фляге.
Почему все так вышло? И будет ложью
на характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе?
Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Бродский 1972
"On a cloud I saw a child,
and he laughing said to me..."
W. Blake
["...Дитя на облачке узрел я,
оно мне молвило, смеясь ..."
Вильям Блейк]
1
Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.
Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
Все, что нам приснится, то станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ - они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.
Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
и не будем чаять души друг в друге.
Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.
2
Наши мысли длинней будут с каждым годом.
Мы любую болезнь победим иодом.
Наши окна завешаны будут тюлем,
а не забраны черной решеткой тюрем.
Мы с приятной работы вернемся рано.
Мы глаза не спустим в кино с экрана.
Мы тяжелые брошки приколем к платьям.
если кто без денег, то мы заплатим.
Мы построим судно с винтом и паром,
целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдем на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.
Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим.
3
Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и встанем в угол.
Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.
Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.
Потому что душа существует в теле,
Жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее; нам так сказали.
"Hear the voice of the Bard!"
W.Blake
["Внемлите глас Певца!"
Вильям Блейк]
1
Мы не пьем вина на краю деревни.
Мы не ладим себя в женихи царевне.
Мы в густые щи не макаем лапоть.
Нам смеяться стыдно и скушно плакать.
Мы дугу не гнем пополам с медведем.
Мы на сером волке вперед не едем,
и ему не встать, уколовшись шприцем
или оземь грянувшись, стройным принцем.
Зная медные трубы, мы в них не трубим.
Мы не любим подобных себе, не любим
тех, кто сделан был из другого теста.
Нам не нравится время, но чаще - место.
Потому что север далек от юга,
наши мысли цепляются друг за друга,
когда меркнет солнце, мы свет включаем,
завершая вечер грузинским чаем.
2
Мы не видим всходов из наших пашен.
Нам судья противен, защитник страшен.
Нам дороже свайка, чем матч столетья.
Дайте нам обед и компот на третье.
Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
Мы боимся короны во лбу лягушки,
бородавок на пальцах и прочей мрази.
Подарите нам тюбик хорошей мази.
Нам приятней глупость, чем хитрость лисья,
Мы не знаем, зачем на деревьях листья.
И, когда их срывает Борей до срока,
ничего не чувствуем, кроме шока.
Потому что тепло переходит в холод,
наш пиджак зашит, а тулуп проколот.
Не рассудок наш, а глаза ослабли,
чтоб искать отличье орла от цапли.
3
Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать: "не надо".
Наши жизни, как строчки, достигли точки.
В изголовьи дочки в ночной сорочке
или сына в майке не встать нам снами.
Наша тень длиннее, чем ночь пред нами.
То не колокол бьет над угрюмым вечем!
Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
Дайте нам припасть напоследок к фляге.
Почему все так вышло? И будет ложью
на характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе?
Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Бродский 1972
понедельник, 28 июня 2010
«Современное искусство являет нам образ мира, уносимого к новому жребию и как бы разъедаемого жаждой отречения, чтобы ускорить свой переход в будущее [...]. Головокружение пустоты и томление небытия, которое для нашего духа есть абсурд, — это отзвуки тех тем, к которым обращается современная философия экзистенциализма, в частности Сартра»
Huyghe R. Nous vivons I’epoque du pount zero de I’art // Arts, 848, 20—26 decembre 1961.
Huyghe R. Nous vivons I’epoque du pount zero de I’art // Arts, 848, 20—26 decembre 1961.
среда, 23 июня 2010
* * *
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
- До свиданья, дружок.
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
- словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Иосиф Бродский.
1990.
***("В траве сидел кузнечик" на церковнославянском)
Аки преподобнии отцы пустынницы,
в дебрех травяных сидеша убо тварь Божия кузнечиком нареченная.
И цвет и вид и подобие имеша огуречное.
Постником быша и травою питашася.
И мяс козявочных никогдаже вкушаше.
И звери дивии мухами нареченнии прихождаше к нему
и трапезу делиша с ним братолюбия ради.
Внезапу, яко тать в нощи приидоша убо окаянная
Лягушка - грешница великая, чревоугодница жестоковыйная.
И яко геенна ненасытная разверзоша убо уста свои смердящии
и пожроша Кузнечика за грехи его тайныя.
Аще бы Кузнечик , жалости вельми достойный,
не имеша стыда ложного на исповеди и не утаиша грехов своих по неразумию –
не смогла бы Лягуха противная поглотити его нераскаяннаго.
(с)Автору поста автор текста не известен.
Но, шедеврально%-)
Аки преподобнии отцы пустынницы,
в дебрех травяных сидеша убо тварь Божия кузнечиком нареченная.
И цвет и вид и подобие имеша огуречное.
Постником быша и травою питашася.
И мяс козявочных никогдаже вкушаше.
И звери дивии мухами нареченнии прихождаше к нему
и трапезу делиша с ним братолюбия ради.
Внезапу, яко тать в нощи приидоша убо окаянная
Лягушка - грешница великая, чревоугодница жестоковыйная.
И яко геенна ненасытная разверзоша убо уста свои смердящии
и пожроша Кузнечика за грехи его тайныя.
Аще бы Кузнечик , жалости вельми достойный,
не имеша стыда ложного на исповеди и не утаиша грехов своих по неразумию –
не смогла бы Лягуха противная поглотити его нераскаяннаго.
(с)Автору поста автор текста не известен.
Но, шедеврально%-)
<
Рождественский романс
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Иосиф Бродский 1961
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Иосиф Бродский 1961
четверг, 27 мая 2010
"...всевозможные учителя жизни и любители позы мудрости, <...> даже не догадываются, что возлюбленная ими правда жизни есть только в искусстве, а в самой жизни её нет и никогда не было" (с) Бом-Бом Павел Крусанов
среда, 26 мая 2010
Никогда не занимался репостом, но тут не удерживаюсь:
Пишет Space.Cat:
Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты и Теория разбитых окон
«Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты»
Холодный зимний день в Сан-Франциско. Женщина ведет красную «хонду», на заднем сиденье громоздятся подарки, она подъезжает к кассе перед мостом. «Я плачу за себя и шесть следующих машин», — с улыбкой говорит она, протягивая семь проездных билетов.
Одна за другой к кассе подъезжают шесть машин, водители протягивают доллары, а им говорят: «За вас заплатила одна леди. Приятного дня».
Женщина в красной «хонде», как оказалось, прочла на карточке, прикрепленной к холодильнику подруги: «Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты». Фраза поразила женщину, и та скопировала ее для себя.
Джуди Форман увидела ту же фразу, написанную краской из аэрозольного баллончика на стене склада, за сотню миль от своего дома. Когда в течение нескольких дней она не смогла от нее отделаться, то вернулась туда и списала ее. «Она показалась мне невероятно красивой, — сказала Джуди, объясняя, почему стала приписывать ее в конце всех своих писем, — будто послание свыше».
Эта фраза настолько понравилась ее мужу Фрэнку, что он повесил ее на стене в своем седьмом классе, а одной из его учениц была дочка местной журналистки. Журналистка напечатала ее в газете, пометив, что, хоть эти слова и нравятся ей, она не знает, ни откуда они взялись, ни что означают.
читать дальше
Пишет Space.Cat:
Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты и Теория разбитых окон
«Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты»
Холодный зимний день в Сан-Франциско. Женщина ведет красную «хонду», на заднем сиденье громоздятся подарки, она подъезжает к кассе перед мостом. «Я плачу за себя и шесть следующих машин», — с улыбкой говорит она, протягивая семь проездных билетов.
Одна за другой к кассе подъезжают шесть машин, водители протягивают доллары, а им говорят: «За вас заплатила одна леди. Приятного дня».
Женщина в красной «хонде», как оказалось, прочла на карточке, прикрепленной к холодильнику подруги: «Практикуйте спонтанные акты доброты и красоты». Фраза поразила женщину, и та скопировала ее для себя.
Джуди Форман увидела ту же фразу, написанную краской из аэрозольного баллончика на стене склада, за сотню миль от своего дома. Когда в течение нескольких дней она не смогла от нее отделаться, то вернулась туда и списала ее. «Она показалась мне невероятно красивой, — сказала Джуди, объясняя, почему стала приписывать ее в конце всех своих писем, — будто послание свыше».
Эта фраза настолько понравилась ее мужу Фрэнку, что он повесил ее на стене в своем седьмом классе, а одной из его учениц была дочка местной журналистки. Журналистка напечатала ее в газете, пометив, что, хоть эти слова и нравятся ей, она не знает, ни откуда они взялись, ни что означают.
читать дальше
вторник, 25 мая 2010
Ты и Вы
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
Пушкин
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
Пушкин
Читая Гамлета
1.
У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: "Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака..."
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь,-
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч.
2.
И как будто по ошибке
Я сказала: "Ты..."
Озарила тень улыбки
Милые черты.
От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор...
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестер.
Ахматова
1909
1.
У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: "Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака..."
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь,-
Пусть струится она сто веков подряд
Горностаевой мантией с плеч.
2.
И как будто по ошибке
Я сказала: "Ты..."
Озарила тень улыбки
Милые черты.
От подобных оговорок
Всякий вспыхнет взор...
Я люблю тебя, как сорок
Ласковых сестер.
Ахматова
1909
суббота, 22 мая 2010
Предсмертное письмо Габриэля Гарсиа Маркеса
Если бы на одно мгновение Бог забыл, что я всего лишь тряпичная марионетка, и подарил бы мне кусочек жизни, я бы тогда, наверно, не говорил всё, что думаю, но точно бы думал, что говорю. Я бы ценил вещи, не за то сколько они стоят, но за то, сколько они значат. Я бы спал меньше, больше бы мечтал, понимая, что каждую минуту когда мы закрываем глаза, мы теряем шестьдесят секунд света. Я бы шёл, пока все остальные стоят, не спал, пока другие спят. Я бы слушал, когда другие говорят, и как бы я наслаждался чудесным вкусом шоколадного мороженного. Если бы Бог одарил меня ещё одним мгновением жизни, я бы одевался скромнее, валялся бы на солнце, подставив тёплым лучам не только моё тело, но и душу. Господь, если бы у меня было сердце, я бы написал всю свою ненависть ко льду и ждал пока выйдет солнце. Я бы нарисовал мечтой Ван Гога на звёздах поэму Бенедетти, и песня Серрат стала бы серенадой, которую я бы подарил Луне. Я бы полил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуй их лепестков… Господь, если бы у меня ещё оставался кусочек жизни, я бы не провёл ни одного дня, не сказав людям, которых я люблю, что я их люблю. Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться! Ребёнку я бы подарил крылья, но позволил ему самому научиться летать. Стариков я бы убедил в том, что смерть приходит не со старостью, но с забвением. Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору. Я понял, что с того момента, когда впервые новорожденный младенец сожмёт в своем маленьком кулачке палец отца, он его больше никогда его не отпустит. Я понял, что один человек имеет право смотреть на другого свысока только тогда, когда он помогает ему подняться. Есть столько вещей, которым я бы мог ещё научиться у вас, люди, но, на самом-то деле, они вряд ли пригодятся, потому что, когда меня положат в этот чемодан, я, к сожалению, уже буду мёртв. Всегда говори то, что чувствуешь, и делай, то что думаешь. Если бы я знал, что сегодня я в последний раз вижу тебя спящей, я бы крепко обнял тебя и молился Богу, чтобы он сделал меня твоим ангелом-хранителем. Если бы я знал, что сегодня вижу в последний раз, как ты выходишь из дверей, я бы обнял, поцеловал бы тебя и позвал бы снова, чтобы дать тебе больше. Если бы я знал, что слышу твой голос в последний раз, я бы записал на плёнку всё, что ты скажешь, чтобы слушать это ещё и ещё, бесконечно. Если бы я знал, что это последние минуты, когда я вижу тебя, я бы сказал: Я люблю тебя и не предполагал, глупец, что ты это и так знаешь. Всегда есть завтра, и жизнь предоставляет нам ещё одну возможность, чтобы всё исправить, но если я ошибаюсь и сегодня это всё, что нам осталось, я бы хотел сказать тебе, как сильно я тебя люблю, и что никогда тебя не забуду. Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придёт никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того, чтобы сказать: "мне жаль", "прости меня, пожалуйста" и "спасибо", и все те слова любви, которые ты знаешь. Никто не запомнит тебя за твои мысли. Проси у Господа мудрости и силы, что бы говорить о том, что чувствуешь. Покажи твоим друзьям, как они важны для тебя. Если ты не скажешь этого сегодня, завтра будет таким же как вчера. И если ты этого не сделаешь никогда, ничто не будет иметь значения. Воплоти свои мечты. Это мгновение пришло.
Если бы на одно мгновение Бог забыл, что я всего лишь тряпичная марионетка, и подарил бы мне кусочек жизни, я бы тогда, наверно, не говорил всё, что думаю, но точно бы думал, что говорю. Я бы ценил вещи, не за то сколько они стоят, но за то, сколько они значат. Я бы спал меньше, больше бы мечтал, понимая, что каждую минуту когда мы закрываем глаза, мы теряем шестьдесят секунд света. Я бы шёл, пока все остальные стоят, не спал, пока другие спят. Я бы слушал, когда другие говорят, и как бы я наслаждался чудесным вкусом шоколадного мороженного. Если бы Бог одарил меня ещё одним мгновением жизни, я бы одевался скромнее, валялся бы на солнце, подставив тёплым лучам не только моё тело, но и душу. Господь, если бы у меня было сердце, я бы написал всю свою ненависть ко льду и ждал пока выйдет солнце. Я бы нарисовал мечтой Ван Гога на звёздах поэму Бенедетти, и песня Серрат стала бы серенадой, которую я бы подарил Луне. Я бы полил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуй их лепестков… Господь, если бы у меня ещё оставался кусочек жизни, я бы не провёл ни одного дня, не сказав людям, которых я люблю, что я их люблю. Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться! Ребёнку я бы подарил крылья, но позволил ему самому научиться летать. Стариков я бы убедил в том, что смерть приходит не со старостью, но с забвением. Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору. Я понял, что с того момента, когда впервые новорожденный младенец сожмёт в своем маленьком кулачке палец отца, он его больше никогда его не отпустит. Я понял, что один человек имеет право смотреть на другого свысока только тогда, когда он помогает ему подняться. Есть столько вещей, которым я бы мог ещё научиться у вас, люди, но, на самом-то деле, они вряд ли пригодятся, потому что, когда меня положат в этот чемодан, я, к сожалению, уже буду мёртв. Всегда говори то, что чувствуешь, и делай, то что думаешь. Если бы я знал, что сегодня я в последний раз вижу тебя спящей, я бы крепко обнял тебя и молился Богу, чтобы он сделал меня твоим ангелом-хранителем. Если бы я знал, что сегодня вижу в последний раз, как ты выходишь из дверей, я бы обнял, поцеловал бы тебя и позвал бы снова, чтобы дать тебе больше. Если бы я знал, что слышу твой голос в последний раз, я бы записал на плёнку всё, что ты скажешь, чтобы слушать это ещё и ещё, бесконечно. Если бы я знал, что это последние минуты, когда я вижу тебя, я бы сказал: Я люблю тебя и не предполагал, глупец, что ты это и так знаешь. Всегда есть завтра, и жизнь предоставляет нам ещё одну возможность, чтобы всё исправить, но если я ошибаюсь и сегодня это всё, что нам осталось, я бы хотел сказать тебе, как сильно я тебя люблю, и что никогда тебя не забуду. Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придёт никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того, чтобы сказать: "мне жаль", "прости меня, пожалуйста" и "спасибо", и все те слова любви, которые ты знаешь. Никто не запомнит тебя за твои мысли. Проси у Господа мудрости и силы, что бы говорить о том, что чувствуешь. Покажи твоим друзьям, как они важны для тебя. Если ты не скажешь этого сегодня, завтра будет таким же как вчера. И если ты этого не сделаешь никогда, ничто не будет иметь значения. Воплоти свои мечты. Это мгновение пришло.
Говорит Хаяо Миядзаки
Я не рассказчик. Я человек, который рисует картинки.
Я признаю: рисованная анимация умирает. Мастера рисованной анимации скоро станут не нужны, как когда-то стали не нужны создатели фресок. Но я счастлив, что мне довелось провести в этом умирающем ремесле больше сорока лет.
Я догадываюсь, что компьютер способен на большее, чем человеческая рука. Но мне уже слишком много лет, чтобы заставить себя убедиться в этом.
Иногда мне хочется сказать: откажитесь от анимации – вокруг нас и так слишком много воображаемых вещей.
Современный мир бесплоден, пуст и лжив. Надеюсь, я смогу дожить до того дня, когда все застройщики обанкротятся, Япония обеднеет, и всё вокруг покроет высокая дикая трава.
Жизнь – это просто мерцающий в темноте свет.
В битве богов и людей людям никогда не выйти победителями.
Я законченный пессимист. Но если у кого-то из коллег рождается ребёнок, всё что мне остаётся – это пожелать ему счастливого будущего. Ведь ни у кого нет права говорить ребёнку, что он не должен был рождаться в этом догорающем мире. И мы никак не можем ему помочь – разве что благословить его. Собственно, думая об этом, я и делаю свои фильмы.
Мне кажется, что дети интуитивно понимают это лучше, чем взрослые: мир, в котором они родились, безжалостен, безнадёжен и сыр.
Несмотря на пессимизм, я не собираюсь делать фильмы, которые говорят: отчаивайся, беги и прячься. Всё, что я хочу сказать – это: не бойся, когда-нибудь всё встанет на свои места, и где-то тебя точно поджидает что-то хорошее.
Мы живём в эпоху, когда дешевле и выгоднее купить права на фильм, чем снять его.
Большинство современных фильмов построено на одной идее: вначале нужно изобразить зло, а потом – его уничтожить. Так делают все, но, на мой взгляд, от этой идеи пахнет мертвечиной. Как и от другой популярной идеи – о том, что у истока любого злодейства – в жизни, в политике, где угодно – стоит конкретный человек, которого всегда можно обвинить и которого всегда можно наказать. Это самая безнадёжная мысль, которую я когда-либо слышал.
Никогда не упускайте шанса сразиться с продюсерами.
Люди, которые спрашивают вас, не нужен ли вам ещё один год для окончания работы над фильмом, – самые большие лжецы на свете. Потому что этот год они не дадут вам никогда. Всё, что они хотят – это запугать вас.
Я всегда заканчиваю работу до отведённого срока.
Никогда не позволяйте работе делать вас своим рабом.
Тот, у кого недостаточно опыта и наблюдений, вряд ли может называть себя аниматором. Однажды, когда мы разрабатывали сцену с горящим огнём, часть моих сотрудников призналась мне, что они никогда не видели горящих дров. И я сказал им: "Останавливаем работу. Поезжайте и посмотрите". В тот момент я подумал, что, наверное, я очень старый. Потому что я помню то время, когда все японские бани топились при помощи дров. А сегодня ты просто нажимаешь кнопку.
Вдохновение можно найти даже в прогнозе погоды.
Конечно, у нас на студии есть и компьютерный отдел. Но я всегда говорю им: "Старайтесь работать неаккуратно, не стремитесь к идеальным линиям. Мы ведь здесь создаём тайну, а тайна никогда не бывает идеальной".
Мне не нравится, что многие люди считают, что ностальгия – это привилегия взрослого человека. Дети чувствуют ностальгию точно так же, если не более остро. На мой взгляд, ностальгия – это самая распространённая человеческая эмоция. Ведь жизнь – это непрерывная череда потерь. И дети чувствуют эти потери так же, как и все остальные.
Я полагаю, что детские души наследуют историческую память предыдущих поколений. Потом, когда они начинают взрослеть, доставшаяся им память становится всё более и более недосягаемой. Поэтому больше всего на свете я хочу сделать фильм, который способен разбудить в людях эту память. Если я сделаю это, я точно смогу умереть счастливым.
Я живу жизнью обычного человека своих лет: хожу в магазин, покупаю еду, а также захожу иногда в кафе – просто чтобы выпить чашку кофе.
Ненавижу коллекционирование.
Не люблю критиков. Иногда мне даже хочется кого-то из них пнуть. Но я слишком слаб, чтобы пнуть критика.
Я не люблю читать рецензии. Я люблю смотреть на зрителей.
Самая страшная ловушка, в которую может угодить режиссёр, – это страх того, что на его фильме зрителю будет скучно.
Хороший детский фильм нужно снимать с расчётом на взрослых.
Главный герой большинства моих фильмов – девочка. Я могу очень долго объяснять, что я хочу этим сказать и как я к этому пришёл, но лучше ограничиться кратким ответом: всё дело в том, что я очень люблю женщин.
В моих фильмах очень много свиней. Может быть, это просто потому, что свинью легче нарисовать, чем верблюда или жирафа... Но, если говорить правду, мне кажется, что свинья очень похожа на человека – по поведению и внешне.
Обретение свободы – самая большая радость, доступная человеку.
Вся красота мира легко может поместиться в голове одного человека.
К чёрту логику.
Записал Стивен Вайнтрауб (Steven Weintraub).
Esquire февраль 2010
Я не рассказчик. Я человек, который рисует картинки.
Я признаю: рисованная анимация умирает. Мастера рисованной анимации скоро станут не нужны, как когда-то стали не нужны создатели фресок. Но я счастлив, что мне довелось провести в этом умирающем ремесле больше сорока лет.
Я догадываюсь, что компьютер способен на большее, чем человеческая рука. Но мне уже слишком много лет, чтобы заставить себя убедиться в этом.
Иногда мне хочется сказать: откажитесь от анимации – вокруг нас и так слишком много воображаемых вещей.
Современный мир бесплоден, пуст и лжив. Надеюсь, я смогу дожить до того дня, когда все застройщики обанкротятся, Япония обеднеет, и всё вокруг покроет высокая дикая трава.
Жизнь – это просто мерцающий в темноте свет.
В битве богов и людей людям никогда не выйти победителями.
Я законченный пессимист. Но если у кого-то из коллег рождается ребёнок, всё что мне остаётся – это пожелать ему счастливого будущего. Ведь ни у кого нет права говорить ребёнку, что он не должен был рождаться в этом догорающем мире. И мы никак не можем ему помочь – разве что благословить его. Собственно, думая об этом, я и делаю свои фильмы.
Мне кажется, что дети интуитивно понимают это лучше, чем взрослые: мир, в котором они родились, безжалостен, безнадёжен и сыр.
Несмотря на пессимизм, я не собираюсь делать фильмы, которые говорят: отчаивайся, беги и прячься. Всё, что я хочу сказать – это: не бойся, когда-нибудь всё встанет на свои места, и где-то тебя точно поджидает что-то хорошее.
Мы живём в эпоху, когда дешевле и выгоднее купить права на фильм, чем снять его.
Большинство современных фильмов построено на одной идее: вначале нужно изобразить зло, а потом – его уничтожить. Так делают все, но, на мой взгляд, от этой идеи пахнет мертвечиной. Как и от другой популярной идеи – о том, что у истока любого злодейства – в жизни, в политике, где угодно – стоит конкретный человек, которого всегда можно обвинить и которого всегда можно наказать. Это самая безнадёжная мысль, которую я когда-либо слышал.
Никогда не упускайте шанса сразиться с продюсерами.
Люди, которые спрашивают вас, не нужен ли вам ещё один год для окончания работы над фильмом, – самые большие лжецы на свете. Потому что этот год они не дадут вам никогда. Всё, что они хотят – это запугать вас.
Я всегда заканчиваю работу до отведённого срока.
Никогда не позволяйте работе делать вас своим рабом.
Тот, у кого недостаточно опыта и наблюдений, вряд ли может называть себя аниматором. Однажды, когда мы разрабатывали сцену с горящим огнём, часть моих сотрудников призналась мне, что они никогда не видели горящих дров. И я сказал им: "Останавливаем работу. Поезжайте и посмотрите". В тот момент я подумал, что, наверное, я очень старый. Потому что я помню то время, когда все японские бани топились при помощи дров. А сегодня ты просто нажимаешь кнопку.
Вдохновение можно найти даже в прогнозе погоды.
Конечно, у нас на студии есть и компьютерный отдел. Но я всегда говорю им: "Старайтесь работать неаккуратно, не стремитесь к идеальным линиям. Мы ведь здесь создаём тайну, а тайна никогда не бывает идеальной".
Мне не нравится, что многие люди считают, что ностальгия – это привилегия взрослого человека. Дети чувствуют ностальгию точно так же, если не более остро. На мой взгляд, ностальгия – это самая распространённая человеческая эмоция. Ведь жизнь – это непрерывная череда потерь. И дети чувствуют эти потери так же, как и все остальные.
Я полагаю, что детские души наследуют историческую память предыдущих поколений. Потом, когда они начинают взрослеть, доставшаяся им память становится всё более и более недосягаемой. Поэтому больше всего на свете я хочу сделать фильм, который способен разбудить в людях эту память. Если я сделаю это, я точно смогу умереть счастливым.
Я живу жизнью обычного человека своих лет: хожу в магазин, покупаю еду, а также захожу иногда в кафе – просто чтобы выпить чашку кофе.
Ненавижу коллекционирование.
Не люблю критиков. Иногда мне даже хочется кого-то из них пнуть. Но я слишком слаб, чтобы пнуть критика.
Я не люблю читать рецензии. Я люблю смотреть на зрителей.
Самая страшная ловушка, в которую может угодить режиссёр, – это страх того, что на его фильме зрителю будет скучно.
Хороший детский фильм нужно снимать с расчётом на взрослых.
Главный герой большинства моих фильмов – девочка. Я могу очень долго объяснять, что я хочу этим сказать и как я к этому пришёл, но лучше ограничиться кратким ответом: всё дело в том, что я очень люблю женщин.
В моих фильмах очень много свиней. Может быть, это просто потому, что свинью легче нарисовать, чем верблюда или жирафа... Но, если говорить правду, мне кажется, что свинья очень похожа на человека – по поведению и внешне.
Обретение свободы – самая большая радость, доступная человеку.
Вся красота мира легко может поместиться в голове одного человека.
К чёрту логику.
Записал Стивен Вайнтрауб (Steven Weintraub).
Esquire февраль 2010
четверг, 13 мая 2010
***
И вновь - порывы юных лет,
И взрывы сил, и крайность мнений...
Но счастья не было - и нет.
Хоть в этом больше нет сомнений!
Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел - тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,
И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,
Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
Что все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, -
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
А.Блок
И вновь - порывы юных лет,
И взрывы сил, и крайность мнений...
Но счастья не было - и нет.
Хоть в этом больше нет сомнений!
Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел - тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,
И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,
Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
Что все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, -
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
А.Блок
суббота, 17 апреля 2010
Черная кровь
1
В пол-оборота ты встала ко мне,
Грудь и рука твоя видится мне.
Мать запрещает тебе подходить,
Мне - искушенье тебя оскорбить!
Нет, опустил я напрасно глаза,
Дышит, преследует, близко - гроза...
Взор мой горит у тебя на щеке,
Трепет бежит по дрожащей руке...
Ширится круг твоего мне огня,
Ты, и не глядя, глядишь на мня!
Пеплом подернутый бурный костер -
Твой не глядящий, скользящий твой взор!
Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже - свидание, даже - любовь!
2 января 1914
2
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине...
И вздымается жадная грудь...
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!
22 марта 1914
читать дальше
8
Я ее победил, наконец!
Я завлек ее в мой дворец!
Три свечи в бесконечной дали.
Мы в тяжелых коврах, в пыли.
И под смуглым огнем трех свеч
Смуглый бархат открытых плеч,
Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце - померкший алмаз,
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви...
А в провале глухих око'н
Смутный шелест многих знамен,
Звон, и трубы, и конский топ,
И качается тяжкий гроб.
- О, любимый, мы не одни!
О, несчастный, гаси огни!..
- Отгони непонятный страх -
Это кровь прошумела в ушах.
Близок вой похоронных труб,
Смутен вздох охладевших губ:
- Мой красавец, позор мой, бич...
Ночь бросает свой мглистый клич,
Гаснут свечи, глаза, слова...
- Ты мертва, наконец, мертва!
Знаю, выпил я кровь твою...
Я кладу тебя в гроб и пою, -
Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне!
Октябрь 1909
читать дальше
Александр Блок.
1
В пол-оборота ты встала ко мне,
Грудь и рука твоя видится мне.
Мать запрещает тебе подходить,
Мне - искушенье тебя оскорбить!
Нет, опустил я напрасно глаза,
Дышит, преследует, близко - гроза...
Взор мой горит у тебя на щеке,
Трепет бежит по дрожащей руке...
Ширится круг твоего мне огня,
Ты, и не глядя, глядишь на мня!
Пеплом подернутый бурный костер -
Твой не глядящий, скользящий твой взор!
Нет! Не смирит эту черную кровь
Даже - свидание, даже - любовь!
2 января 1914
2
Я гляжу на тебя. Каждый демон во мне
Притаился, глядит.
Каждый демон в тебе сторожит,
Притаясь в грозовой тишине...
И вздымается жадная грудь...
Этих демонов страшных вспугнуть?
Нет! Глаза отвратить, и не сметь, и не сметь
В эту страшную пропасть глядеть!
22 марта 1914
читать дальше
8
Я ее победил, наконец!
Я завлек ее в мой дворец!
Три свечи в бесконечной дали.
Мы в тяжелых коврах, в пыли.
И под смуглым огнем трех свеч
Смуглый бархат открытых плеч,
Буря спутанных кос, тусклый глаз,
На кольце - померкший алмаз,
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви...
А в провале глухих око'н
Смутный шелест многих знамен,
Звон, и трубы, и конский топ,
И качается тяжкий гроб.
- О, любимый, мы не одни!
О, несчастный, гаси огни!..
- Отгони непонятный страх -
Это кровь прошумела в ушах.
Близок вой похоронных труб,
Смутен вздох охладевших губ:
- Мой красавец, позор мой, бич...
Ночь бросает свой мглистый клич,
Гаснут свечи, глаза, слова...
- Ты мертва, наконец, мертва!
Знаю, выпил я кровь твою...
Я кладу тебя в гроб и пою, -
Мглистой ночью о нежной весне
Будет петь твоя кровь во мне!
Октябрь 1909
читать дальше
Александр Блок.
вторник, 13 апреля 2010
Мой демон.
Нет, никогда с тех пор, как мрачные созданья
Сомнений и тоски тревожат дух людей
Гордыней гневною иль смехом отрицанья,
Или отравою страстей, -
С тех пор, как мудрый Змий из праха показался,
Чтоб демоном взлететь к надзвездной вышине, -
Доныне никому он в мире не являлся
Столь мощным, страшным, злым, как мне...
Мой демон страшен тем, что пламенной печати
Злорадства и вражды не выжжено на нем,
Что небу он не шлет угроз и проклятий
И не глумится над добром.
Мой демон страшен тем, что, правду отрицая,
Он высшей правды ждет страстней, чем серафим
Мой демон страшен тем, что, душу искушая,
Уму он кажется святым.
Приветна речь его и кроток взор лучистый,
Его хулы звучат печалью неземной.
Когда-ж его прогнать хочу молитвой чистой.
Он вместе молится со мной...
1907 Н. Минский
Нет, никогда с тех пор, как мрачные созданья
Сомнений и тоски тревожат дух людей
Гордыней гневною иль смехом отрицанья,
Или отравою страстей, -
С тех пор, как мудрый Змий из праха показался,
Чтоб демоном взлететь к надзвездной вышине, -
Доныне никому он в мире не являлся
Столь мощным, страшным, злым, как мне...
Мой демон страшен тем, что пламенной печати
Злорадства и вражды не выжжено на нем,
Что небу он не шлет угроз и проклятий
И не глумится над добром.
Мой демон страшен тем, что, правду отрицая,
Он высшей правды ждет страстней, чем серафим
Мой демон страшен тем, что, душу искушая,
Уму он кажется святым.
Приветна речь его и кроток взор лучистый,
Его хулы звучат печалью неземной.
Когда-ж его прогнать хочу молитвой чистой.
Он вместе молится со мной...
1907 Н. Минский
Сергей Есенин
Черный человек
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги, читать дальше
14 ноября 1925
С.Есенин
Черный человек
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги, читать дальше
14 ноября 1925
С.Есенин
понедельник, 29 марта 2010
Письмо Иосифа Бродского Л.И.Брежневу
Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал».
Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.
Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг-другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.
Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.
1972г.
Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал».
Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.
Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг-другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.
Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.
1972г.